(письмо читателю)

…Вы спрашиваете мое мнение о книге свящ. Анатолия Гармаева “Обрести себя”. Это заметки по нравственной психологии, написанные автором-психологом и притом для людей, мало знакомых с церковной жизнью. “Более того, - говорится в предисловии, - книга не выходит за пределы нравственной жизни души и поэтому почти ничего не говорит о той духовной глубине, которая проявляется в человеке, по мере его воцерковления”.

Ограничив свою тему, автор тем самым заранее снял ряд читательских пожеланий и перенес ответ на них на последующие свои работы. То есть к самому главному, что имеется в его обширной теме, он здесь только подошел, и если бы не приведенная оговорка, можно было бы предположить, что до самой сути дела он и не дойдет. С учетом этого ограничения темы самим автором большинство критических замечаний, порождаемых по ходу чтения, резко ослабляются в своей значимости. И все же мы их приведем.

Начать следует с того, что книга, действительно, интересная, особенно для пастырей, но в общем-то и для всякого христианина. Дельных мыслей и хороших примеров в ней много. Книга способна согнать спесь с любого человека, не слишком задумывающегося над нравственной стороной своих поступков или считающего себя вполне нравственно благополучным. Автор адресует книгу людям нецерковным, и я затрудняюсь предсказать их реакцию на нее. Большое у меня подозрение, что из нецерковных мало кто станет ее читать до конца. Да и сам автор намекает, что предчувствует такую их реакцию. Но верующим такое обличение, которое выражает эта книга, пойдет только на пользу.

Издатель книги игумен Евмений в своем предисловии указывает, что автор – профессиональный психолог, начинавший свою деятельность еще в советские времена, когда о предметах христианских невозможно было писать прямо и надеяться увидеть труд напечатанным. Для такого подцензурного варианта книга была бы вообще замечательной. Но на обложке стоит 1999, а не 1979 год. Автор ее уже священник. В конце книги приводятся условия поступления в епархиальное училище под директоратом самого о. Анатолия. И в таком случае, думается, книга много выиграла бы, если ее доработать с учетом этих реалий.

Если это возможно…

Главное смущающее меня обстоятельство, главная претензия к книге, немного смягчаемая оговоркой предисловия, но не устраняемая до конца, состоит в том, что в книге по нравственной психологии практически ни разу не упоминается имени Иисуса Христа. Прочитав примерно треть книжки, я обратил на это внимание и дальше начал внимательно следить, но имя Христово я встретил еще не более двух раз до самого конца, притом как-то не в прямой связи с обсуждаемым предметом. Это меня насторожило.

С вопросами нравственными и психологическими приходится сталкиваться всякому священнику, и всякий может понять, о чем идет речь. Но образ Иисуса Христа в отношении к вопросам нравственным имеет для христианина самое реальное содержание. Только Иисус Христос приводит человека от какой-то языческой системы нравственных понятий и чувств, к совершенно новой, Своей, причем совершает Он это прямым и непосредственным воздействием на ум и совесть каждого отдельного человека, превращающегося тем самым в христианина. Это такая непреложная аксиома, настолько ясный факт нравственного бытия, что не знаю, как вообще возможно связать пару слов на нравственную тему так, чтобы этот факт не попал в поле зрения. Кроме того, повторю, в наши дни я не вижу причины священнику, даже в разговоре с невоцерковленными людьми, так старательно избегать упоминания того имени, которым мы именуемся и хвалимся, ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись (Деян.4, 12).

Может быть, некоторая разница в подходах у нас с автором может объясняться тем, что он идет от психологии ко Христу, а затем и к пастырству, а все остальные священники, напротив, от пастырских наблюдений восходят к психологическим обобщениям. Может быть, здесь сыграла свою роль эта разница между дедукцией и индукцией? И все же, подумав, прихожу к выводу, что только этим обстоятельством всего не объяснишь и неупоминание имени Христова, кажется, не есть случайность. Но давайте рассмотрим сперва ряд частных замечаний.

Совершенно справедливо автор отмечает, что рассуждения о нравственности и нравственная жизнь – это две совершенно разные вещи, зачастую даже несовместимые. Соглашаемся и с таким наблюдением автора, что глубокий эгоист вполне может сочинять целые книги о нравственности, нисколько не показывая ее в жизни. Конечно, это верно. Но тут возникает соблазн, а как назвать само сочинение по нравственной психологии, которое лежит перед нами? Это именно диссертация о нравственности, соответственно, что автор прикажет думать о себе? Пока это чисто логический казус, но дальше получается хуже. Нравственная планка в книге задирается так высоко, притом, как мы уже видели, без всякой ссылки на Божественность нравственного идеала, на Божию заповедь, что голова начинает кружиться, и, кажется, никому из смертных такой высоты не достичь. Как ни посмотришь, всюду оказываешься эгоистом, над которым где-то в высоте дается образ человека, живущего по совести. А раз автор описывает эти нравственные высоты, значит, надобно полагать, он на них побывал. А что тогда? Тогда мы вновь возвращаемся к его начальному замечанию о соотношении нравственных рассуждений и нравственной жизни и вынуждены смотреть на это замечание уже под новым углом зрения.

Не считаю себя человеком смиренным и даже особо грешным, но соблазн рассуждения на темы нравственности помню очень хорошо. Помню пару бесед на такие темы со школьниками и чрезвычайную моральную усталость и опустошенность после них. Сила нравоучения состоит в свидетельстве личного опыта, а если приходится говорить с превышением его, с отрывом от него, то, видимо, проповеднику должно становиться не по себе. Чтобы сквозь землю не провалиться, постоянно приходится прибегать при этом к авторитету заповеди: вот, надо так, потому что так Господь повелел; да, я знаю, что это тяжело, я и сам не мог этого исполнить, но поверьте, что не я вас поучаю. – Перейти на такой тон и язык – и сразу становится как-то внутренне легче. Но в книге ничего подобного нет. Там нравственная аксиоматика существует и судит нас как бы сама по себе или по воле автора.

Мне сразу вспомнилось нравоучение митр. Антония (Храповицкого) в его “Исповеди”. Там нет тяжкого осуждения человека наличного и не рисуется возвышенный образ человека нравственного; там предложены конкретные слова и доводы, которые следует привести разного рода закоренелым грешникам, чтобы попытаться пробудить их совесть. Причем видно живое сочувствие автора этим лицам, живущим пока по закону эгоизма, а не совести. Книга митр. Антония, вдобавок написанная в заключении, стала хорошим руководством по нравственной психологии, но в ней нет ни слова из научного арсенала сей дисциплины. Эта не книжка о нравственности, а книжка, пробуждающая в человеке жизнь нравственную. Это именно противоположность тому, о чем сказал о. Анатолий, как о нежелательном, но это именно то, чего не получилось у самого о. Анатолия.

Касаясь высоты нравственных примеров, автор неоднократно обращается к такой гипотетической ситуации: на улице избивают человека – бросишься ли ты помогать ему? Или будешь думать о своей шкуре? Но скажем честно: в нашей жизни ситуации, требующие героического подвига, крайне редки. Потому не совершивший за всю жизнь ничего героического не есть уже сразу безнравственный человек. И обратно: человек, способный на героический рывок в подвернувшейся ему ситуации, также не должен считать себя безгрешным. Распределение нравственной нагрузки по всей человеческой жизни может быть очень сложным: здесь возможны и острые пики и длительные спокойные времена, и во всякой ситуации заповеди евангельские требуют от человека нравственных напряжений: то малых, то больших, то критических.

На таких высоких примерах автор поделил человеческое бытие, как посвященное эгоизму и самолюбию, с одной стороны, и как обращенное человеком во вне себя, с другой. Сие последнее и именуется у него жизнью по совести. Но центром этой жизни по совести оказывается ближний, ведь о Боге автор заранее сам себе запретил говорить в этой книге. Точнее сказать, он все-таки оговаривается: “можно утверждать, что люди, которые не знают первой заповеди (о любви к Богу), а исполняют только вторую (о любви к ближнему) и на ней акцентируют свое внимание, выполняют задачу нравственного становления, нравственного воспитания себя и своих детей. При этом от людей верующих подобные неверующие отличаются лишь в одном – они опираются на свои силы, свое разумение, свое понимание, свои представления о велениях совести. При этом они не знают веры, как силы, которая у верующего человека становится двигателем его поступков”.

Здесь автор явно противоречит сам себе. Выше он неоднократно заявлял, что самосовершенствование в нравственном смысле есть самообман и одно из проявлений того же эгоизма. Настоящее же нравственное восхождение само себя не видит, а как только увидит, можно сказать, оно исчерпывается. Это совершенно справедливое наблюдение. Но если так, то получается, что без первой заповеди, с опорой только на себя, но не на Бога, невозможно на самом деле исполнить и вторую заповедь. И если устремленность человека от себя самого переключается только на ближних, то это никоим образом не означает “выполнения задачи нравственного становления”. Это будет означать только переход от грубого эгоизма к более тонкому.

Проявления же совести среди неверующих объясняются неисчерпанностью запаса первоначального нравственного чувства, вложенного в человеческую природу и поврежденного грехом. Грех поразил и истребил в нашей нравственной природе много, но не все. То что осталось, именуется добром падшего естества. Этот нерастленный остаток может быть разного “размера” и достоинства, у кого-то он может быть сравнительно велик. С опоры на него и призывают начинать пастырскую деятельность св. Отцы и наставники церковные. Но сознательное совершенствование совести на пути развития любви к ближнему при невнимании к любви Божией – это вещь невозможная, это самообман. Совесть по природе своей – голос Божий в нашей душе. Использовать этот голос помимо Того, Кто его издает, не получится, иначе как только с искажением этого голоса. Проще сказать, без Бога сознательное движение по совести невозможно. А пробуждение совести невозможно без воздействия на нас Иисуса Христа. И пытаться строить схему нравственного пробуждения как-то помимо этого закона несерьезно.

На самом деле, если подойти по-христиански, по-пастырски, то как строится все изложение этой науки? Сначала рассматривается естественный человек. Отмечается в нем добро падшего естества. Показывается его недостаточность. Показывается закон воздаяния за нравственные деяния. Отсюда вытекает начало премудрости – страх Господень. Это как бы ветхозаветная часть нравственного богословия.

Переведите ее на язык психологии! Покажите человеку маловерующему, убедительно для него и не оскорбительно, какое в нем есть естественное добро, и как оно невысоко в цене. Поставьте читателя пред зрением судеб Божиих, внушите ему спасительный страх и смиренномудрие пред Богом. Рассказать это все доходчиво потребует профессионального искусства, но у психологов свой материал, набор категорий своей науки. Им есть тут над чем потрудиться. Примерно в этом ключе начинают отцы-аскеты, от аввы Дорофея и Лествичника до свт. Игнатия Брянчанинова. Их труды предназначены для верующих и уже хотя бы немного воцерковленных – честь же и хвала тем психологам, которые те же истины сумеют доходчиво передать невоцерковленным богоискателям! Но разбить этот порядок: сначала, мол, перестаньте быть эгоистами и полюбите ближнего, а потом мы с вами о Боге поговорим, - так не получается в жизни, а потому и не нужно пытаться ходить таким путем.

Вместе с этим или после этого излагается и вторая часть нравственного богословия – новозаветная. Она тоже опирается на естественное человеческое добро, оскверненное грехом и едва живое, но все-таки еще живое и способное откликаться на действие сострадательной любви. Благовествуется человеку высокая истина, что так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную (Ин. 3, 16). Раскройте это человеку, вызовите в нем ответное душевное движение по отношению к своему Искупителю! Прекрасно сделал это митр. Антоний, как раз с точки зрения психологии. Должно, непременно должно проснуться в грешнике ответное сострадательное чувство к своему Искупителю, и оно-то, как ничто иное, будет разрушать в сердце все твердыни эгоизма. У сострадания на это есть и силы, и необходимая последовательность в действии. Это спасительное чувство врачует в душе ту рану, которую вскрыло “ветхозаветное нравственное богословие”, подавшее истинное знание о растленности нашего естества.

Соединение обеих частей нравственной науки дает человеку правильное наставление о христианской жизни, показывает, как надобно относиться и к Богу, и к ближнему, чтобы не возникало видимого противоречия между двумя сторонами заповеди о любви.

Классический искусительный вопрос: а-а, ты тут спасаешься, подлец, а ближний твой тем временем страждет! – вполне разрешим только при таком подходе. Вопрос этот ставится в книге и взвешенного ответа на него, учитывающего обе стороны, оба возможных опасных перекоса, так и не дается. Аскетическая деятельность: пост, молитва, самоограничение и воздержание -имеют две стороны и два назначения. Во-первых, они служат с нашей стороны признанием справедливости Божия наказания, признанием опасности для нас быть в довольстве земными благами; они выражают наше желание ограничить приток этих благ с целью ограничения питаемых ими страстей. Но во-вторых, и об этом иногда забывают, те же аскетические напряжения призваны обучить человека состраданию. Хочешь разуметь голодного – перестань быть сытым. Раздроблять алчущим хлеб свой мог бы и не отказывающий себе, но такая его милостыня лишена будет главного достоинства – сострадания ближнему, того незримого участия, которое гораздо важнее вещественного предмета. Посмотрите самогласны из Постной Триоди, многие из них обучают именно такому пониманию цели поста и прочих аскетических опытов.

Если обе эти стороны аскетики не упускать из виду, то не возникнет той ситуации, когда постник надмевается своим воздержанием и уничижает ближнего. Не возникнет и другой опасной крайности, когда постящийся поверит искусителям и ради ложной любви к ближним оставит всякое воздержание. Не следует думать, будто путь к Богу лежит через всемерное удовлетворение интересов ближних и максимально бесконфликтное отношение с ними. К сожалению, по прочтении данной книги такое ложное впечатление вполне может сложиться.

Поясним это еще на нескольких конкретных утверждениях книги.

Неоднократно автор высказывает верную мысль, что сочувствие к человечеству вообще есть дело вредное, ибо мешает сочувствию конкретному ближнему. В целом верно говорит он и о том, что наши эмоции вовсе не есть силы души, что добрые переживания, не будучи относимы к конкретному предмету приложения становятся пустыми и вредными мечтаниями. Согласимся и с тем, что зрелища возбуждают в человеке эмоциональные движения, направленные в никуда и даже за счет прямого и конкретного действенного участие в судьбе нуждающегося ближнего. Таким образом, эмоции не могут иметь нравственно-воспитательного значения в положительном смысле.

Но согласимся мы с этими мыслями процентов на восемьдесят. Потому что прямой вывод из них будет очень нехороший. Привязка к конкретному человеку получилась у автора неоправданно жесткой, а всякая жесткая конструкция имеет свойство давать трещины. Прочная конструкция должна немножко дышать, в ней необходимы некоторые зазоры. У автора при рассмотрении эмоциональной сферы человека никаких зазоров не оставлено, не только зрелища категорически исключает он, но и в детсад отдавать ребенка до пяти лет считает почти преступлением. А результат получается неожиданным, но закономерным:

“Отождествление себя с идеей, в особенности с идеей высокой и чистой, становится ловушкой. Потому что появляется сострадание идее и уходит из поля сердечного зрения сострадание к конкретным людям. Тогда сердце закрыто. А действующим началом в человеке остаются рассудок и связанные с ним эмоции. Никакого сердечного зрения нет и в помине”.

Рассуждение это может быть верным, но не в большинстве случаев. Например, парнишки из экстремистской партии идеи ради поднимают красный флаг над Ригой. Идея столь же высокая, как и главная башня города. И в этом случае стоило бы подумать о том, какой конкретный вред эта демонстрация может нанести их ближним и им самим.

Но все-таки самое большое и важное в человеческой истории совершалось по высоким побуждениям ради высоких идей и зачастую против воли конкретных ближних. Так многие христианские мученики исключительно ради идеи принесли смерть себе и тяжкие, неподдельные страдания своим ближним. Любовь к абстрактному для них Христу, Которого во плоти они никогда не видели, стала ли для них ловушкой? Язычники и изумлялись христианскому изуверству, глядя на страждущих за веру и руководствуясь точно теми же мыслями, что мы привели у нашего автора.

Подлинное сострадание ближним зачастую заключается в следовании высокой идее, хотя сами они могут этого не понимать. Бога заповедано любить все-таки в большей мере, нежели ближнего. Исполнение желания ближнего не всегда есть лучшее проявление любви к нему. Дружба с ближними за счет Бога прямо осуждается Евангелием (Мф.10, 34-36).

Что же касается эмоций и зрелищ, то и о них нужно сделать некоторую оговорку. Конечно, плач о героях телесериала – это уже последняя стадия бесчувствия к жизни реальной. И любые зрелища, особенно перегружающие наши каналы восприятия, - путь к той же цели. Но все-таки нельзя судить только по оторванности предмета зрелища от нашей конкретной жизни. Иначе и любая книга рискует потерять воспитательное значение. Нравственный урок для ребенка начинается со сказки. Сказка – принципиальная нереальность, но тем не менее, воспитательным действием она обладает, добру она учит, самому реальному добру. Также, в общем, и любая история с доброй моралью. Если появляется у человека сочувствие к положительному литературному герою, сочувствие вплоть до эмоциональных проявлений, то, согласно нашему психологу, это априори плохо, ибо объект сочувствия находится за кадром, вне сферы приложения душевных сил читателя. Но тогда позвольте: допустимо ли сострадание Самому Христу, если мы не видим Его между нами? Всякий ли проронивший слезу на службе Святых Страстей уже по этому самому потенциальный эгоист, ибо придя домой, он под впечатлением переживаний, не имеющих к его деятельности конкретного отношения, не заметит, что жена устала, а посуда не вымыта. Благоговейная церковная служба, это (в последнюю очередь, конечно, но) тоже зрелище, в котором участвуют эмоции.

Как тут быть? Можно ли воспитать добрые нравственные качества только на личном опыте своем и других ближних, только на примере конкретно наблюдаемых поступков? Да еще и без эмоций? Думается, едва ли. Во все времена для воспитания использовалось назидание отвлеченное, на примерах подвига тех людей, которых мы уже не увидим. И если такой рассказ превратить в повесть, выполненную в хорошем художественном вкусе, то он не утратит своего доброго назидательного значения. Иногда же такой добрый урок можно передать и средствами музыки и даже зрелища, если соблюдать в этом известную осторожность и меру. Пример – опера “Жизнь за Царя”. Зрелище – да. Эмоции – да. Нельзя смотреть и слушать такие вещи часто – тоже верно. Но сказать, что такое зрелище может иметь только отрицательные плоды, как и всякое прочее – нет, простите.

Вот видите, какая получается последовательность. Все должно быть конкретно, и душевные движения тоже. - Хорошо, пусть так, но не забудьте только малой оговорки. Ее забыли. Все эмоции оказались вредными. Не заметили и в этом ничего дурного. Потом уже давай рубить с плеча все высокие идеи, ради своей психологической конкретики. Стоит ли удивляться, что и Христу на страницах такой книги места в конце концов так и не нашлось.

Почему так получилось? Здесь мне лично очень много сказало предисловие иг. Евмения, моего давнего знакомого, отношения с которым и их разрыв проистекали при примечательных и драматических обстоятельствах. Поэтому, мне думается, что я лучше постороннего наблюдателя могу теперь понять знакомого батюшку.

О. Евмений за книжку ухватился двумя руками; не забыл указать на последней странице, что лично занимался ее компьютерным набором. И само предисловие трудно назвать иным словом, как восторженное. Приведу из него характерное место:

“Плоды нашей “молитвенности” - наши домашние стали врагами нам. Плоды нашего “воздержания” – развалившиеся семьи, более-менее благополучные до воцерковления одного из супругов… Плоды нашего “благочестия” - наши ближние, перестав быть нейтральными по отношению к вере превратились в откровенных хулителей Церкви, “свихнувшей” их жену (мужа), мать (отца), дочь (сына). А может быть, все же виноваты не “они”, а мы?

- Да нет, вроде бы на нас сбываются Писания… (Кстати, почему бы и нет, не сбывались ли они в свое время таким же образом и на самом о.Евмении, когда он был еще мирянином! – с. Т.)

- А если честно… еще честнее посмотреть на вещи? Вот к примеру ты стала верующей, а твой муж запил?

- А я за него читаю акафист “Неупиваемая чаша”.

- “За него” или “против него”? При этом любишь ли ты его? В чем это конкретно проявляется?

- Как же мне его, такого пьяницу, любить-то? В церковь идти не хочет, невенчанный…

Вот такой диалог.”

Ну и дальше рассуждение в стиле автора книги, что, мол, надо стать хорошими членами семьи, а потом стремиться к духовному. Конечно, пыстырская практика могла показать обоим батюшкам множество примеров фанатизма и сумасшествия людей, гонящихся за духовным и совершенно некритичных к себе. Такие, действительно, мнят себя не поймешь кем, и к ближним выражают презрение многократно, наигрывая несуществующую духовность. Но сам по себе приведенный диалог не слишком свидетельствует против препирающейся с батюшкой прихожанки.

Действительно, сбываются слова Христовы, что враги человеку домашние его, и что Он пришел принести на землю не мир, но меч и разделение, и зачастую водворить в семье былой худой мир можно только под условием полного отречения обратившегося от своей веры. Сам о. Евмений рассказывал мне, что проходил такое искушение в своей молодости, да и большинству верующих оно знакомо, особенно тем, кто пришел к вере в советские времена. И что ж, нам теперь всем раскреститься, что ли, - как сказал мне когда-то мой духовник в тяжкий час такого именно искушения.

И если далее женщина взялась читать акафист по своему мужу, при этом честно признается, что ей трудно его полюбить, то ничего плохого в ее настрое нет. Лучше посоветовать ей просто набраться терпения, не срываться, не проявлять своей молитвы внешне, и терпеть, терпеть ради Господа, в надежде, что любовь в требуемой мере к своему супругу придет сама собой. Требование же: нет, ты его полюби! - может исходить или от непонимания, что такое жить с мужем-пьяницей, или из того же самого “мнения”, только пастырского, когда духовник направляет пасомого к большому и духовному, не пройдя простого и душевного.

Отчего же о. Евмений вдруг забыл свой собственный опыт? Потому что в нашей с ним дружбе пройден был другой опыт. Нас разделил тот самый меч Христов, не щадящий и нежных семейных привязанностей, а не только уз дружбы.

Примерно в одно время мы узнали об апостасии в недрах Московской патриархии, о Зарубежной Церкви и ее открывающихся в России приходах. И вот тогда разошлись наши дорожки. И главный вопрос был тогда такой: ну вот, мы уйдем, а как же люди? Мы погонимся за высокой идеей церковной правды, а как же простые прихожане? Будем конфликтовать, разделяться – ради чего?

Ответ прост: ради того самого, что искали и нашли в своей молодости, ради чего тогда внесли в свои семьи разлад и дискомфорт. Ради того, чтобы искомое нами тогда сокровище теперь не забыть, и чтобы им делиться с другими, не искажая его и не подменяя. Ради того, в конечном итоге, чтобы книжка про нравственность содержала в себе имя Иисуса Христа…

Если мы смиряемся с ложью официальной церкви, начиная жить по ее законам, то все наши нравственные понятия неизбежно “поплывут”. Мы станем всячески уклоняться от высоких идей, начнем даже бояться их. И всю сущность христианской нравственности будем видеть лишь в бытовой бесконфликтности с окружающими. Между тем и ближний наш – существо не суверенное, не самобытное. Высокие понятия и идеи существуют и для него, как и для всякого человека. Они столь же необходимы ему для спасения, как и нам. Пастырь церкви официальной, сроднившейся с миром и отказавшейся от идеи высокой, рано или поздно начнет и сам нивелироваться под общий уровень. Он станет лишать своих чад необходимых им высоких стремлений, сводя всю их  духовную жизнь в область бытовой психологии.

Человек, на наших глазах попавший в беду и нуждающийся в героическом поступке с нашей стороны – это редкость, хотя, конечно, такой случай требует предельного нравственного напряжения. Но иногда ход общественного процесса целые большие группы людей ставит к нравственному барьеру. И нужно делать выбор, никуда от него не деться. Выбор большой, способный определить всю дальнейшую судьбу. Примером такого события, такого всеобщего для России искушения каждого христианина, была революция. Микроскопическим подобием такого же искушения для каждого священника и для очень многих мирян явилась церковная свобода, открытие прежде неизвестных страниц истории Русской Церкви в советский период, открытие приходов Зарубежной Церкви в России. Тяжелый нравственный вопрос встал перед каждым из нас: можно ли сделать тысячу мелких хороших дел за счет одного большого плохого? С которого, правда, требуется начать.

Мы ответили на этот вопрос по-разному. Оттого теперь по-разному глядим на вещи.

Дальше не хочется сильно развивать тему. Мы с о. Евмением продолжаем работу, теперь уже каждый свою. Вы читали и можете сравнить, кого вам лучше слушать.

(скачать статью)