Вопрос о сходстве известного в церковной истории византийского сервилизма и советского «сергианства» был поднят недавно на совместных конференциях представителей Московской Патриархии и Зарубежной Церкви в Будапеште (2001 г) и в Москве (2002 г). В резолюции Московской конференции было отмечено, что политика иерархов МП в отношении к советской власти, традиционно обозначаемая в Зарубежье словом «сергианство», является разновидностью византийского сервилизма, т. е. раболепства, человекоугодия иерархов Восточной Церкви перед властями сначала Византийской, а затем Османской империи. Тем самым вопрос о греховности «сергианства», его разрушительности для церковной жизни как бы снимался. Ведь если существовали подобные исторические прецеденты, значит, можно их повторять, не боясь последствий. О сходстве таких явлений, как сервилизм и «сергианство», апологеты последнего писали уже с конца 20-х годов ХХ века. Попробуем рассмотреть эти явления и определить, в чем сходство и в чем различие. Но прежде подумаем, насколько правомочно ссылаться на отрицательные примеры церковной истории ради оправдания подобных же явлений в современности.

Практика прецедента

В каноническом праве Церкви существует понятие прецедента, заимствованное из римского права. Решение какой-либо сложной, двусмысленной ситуации, прямо не вписывающейся в нормальные канонические условия, один раз совершенное каким-то конкретным способом, получает силу примера на будущее. Такое решение нестандартной проблемы может принимать местная церковная власть, но при этом требуется согласие остальной Церкви, хотя бы молчаливое. Здесь действительно, молчание служит знаком согласия, ибо то, что гласно не опротестовано, то молчаливо принято. В этом отличие прецедента от ясно выраженного соборного решения, обязательного к принятию всей Церковью, как норма жизни. Например, специфическое решение проблемы Кипрской Церкви VII в, могло бы считаться прецедентом, но, как зафиксированное 39 правилом VI Вселенского Собора, имеет уже авторитет соборного решения. Прецедентами же считаются выходы из ситуаций неясных и двусмысленных, не имеющие за собою авторитетного соборного одобрения. Прецеденты скорее служат выражением церковной политики и дипломатии, чем церковной икономии. Они касаются вопросов взаимоотношений поместных церквей между собою, споров о чести и власти между патриархатами и особенно взаимоотношений между церковной и светской властью.

В практике прецедента было заложено здоровое зерно пастырского здравомыслия, ориентации на местные условия, традиции и обычаи, которые невозможно свести к одному стандарту. Самое формирование канонического права шло вслед за развитием церковной жизни и зачастую утверждало то, что уже сложилось в церковной практике. Иными словами, сами наши каноны часто развивались методом прецедента, точнее его узаконения. Отцы Вселенских и Поместных соборов были выразителями общецерковного предания, а не его реформаторами. Устанавливая нормы для одних сторон церковной жизни, выраженные в канонах, Соборы оставляли многое на усмотрение местных архипастырей. Точно так же, осуждая грех и ставя в пример добродетель, они оставляли область нравственно допустимых дел на свободную совесть каждого христианина.

Но в жизни местных церквей могли возникнуть такие порядки, которые противоречили нравственным нормам Евангелия или общим основам церковного устройства. Например, 8-е правило III Вселенского Собора указывало: «…да не вкрадывается под видом священнодействия надменность власти мирския, и да не утратим помалу неприметно тоя свободы, которую даровал нам Кровию Своею Господь наш Иисус Христос, Освободитель всех человеков». Известно, что эта «надменность власти мирския» проникала в сознание предстоятелей местных церквей более всего благодаря практике прецедента. Так, например, притязания на особую власть в Церкви римских епископов базировались на прецедентах их удачного вмешательства в дела других поместных церквей по поводу защиты православных иерархов от еретиков в эпоху Вселенских Соборов. Между тем, даже на примеры защиты Православия не совсем каноническими способами нельзя безоговорочно ссылаться впоследствии. Тем более, неправильною будет ссылка на примеры отрицательные, греховные ради оправдания собственных грехов. Здесь может быть только один испытанный путь – покаяние.

В отношениях с нехристианскими мирскими властями Церковь со времен апостольских помнит такой закон: «Аще который епископ, мирских начальников употребив, через них получит епископскую в церкви власть, да будет извержен и отлучен» (Ап. пр. 30). Нарушений этого правила впоследствии бывало много, но они не могли получить статус прецедента, ибо нормою церковной жизни признавалось именно это апостольское правило. Советская же церковь не только многократно нарушала это правило, но по сути дела негласно отменило его, как впрочем, и многие другие каноны. Правилами для советских епископов сделались прежние исключения, чужие грехопадения, ненормальные прецеденты из времен упадка церковной жизни разных времен и народов. Все подобные исторические прецеденты, необходимые для своего оправдания, апологеты «сергианства» аккуратно собрали из всей церковной истории, где только сумели их отыскать.

Известно, что Древняя Церковь различала падших во время гонений по разрядам. Различались падшие в собственном смысле – добровольно принесшие жертву идолам от тех, кто сделал это под пытками. Третий разряд составляли либеллатики – лица, купившие справку о принесенной жертве, хотя и не приносили ее. Среди духовенства выделялись еще и те, кто добровольно выдали священные книги гонителям для сожжения – традиторы. Все эти категории падших различались только по срокам, установленным им для покаяния. Отступничество в любой из названных форм полностью закрывало человеку возможность пребывания в священном чине.

«Сергианство» перевернуло церковное сознание, занявшись прославлением падших, как «особо мудрых» и «бескровных мучеников», и понося подлинных новомучеников, как политических преступников. Если Древняя Церковь прославляла исповедников и принимала падших, давая им возможность покаяния, то советская церковь именно падших поставила во главу свою, отвергнув покаяние и уча ориентироваться не на лучших, а на худших.

В этом же ряду извращений церковного сознания, подбирающего себе дурные примеры для оправдания греха, стоит и вопрос о сходстве византийского сервилизма с советским «сергианством». Думается, мы уже показали необоснованность худого прецедента, как такового. А теперь время рассмотреть, во всем ли корректно сравнение грехов греческой иерархии и советской.

Византийский сервилизм

Действительно, история Византии показывает немало примеров человекоугодия и раболепства архиереев перед василевсами и их сановниками. Нередко служители Церкви попустительствами весьма грубым и грязным грехам тех, кто носил багряницу, часто угождали паче человекам, нежели Богу. Хотя справедливость требует признать и немалое число случаев и противоположного поведения истинных архиереев, мужественно противостоявших нарушителям евангельского закона, невзирая на лица, невзирая на опасности для самих себя. В наших святцах вписаны именно эти святители, начиная с Амвросия Медиоланского и Иоанна Златоуста, не убоявшиеся изгнания и даже смерти за правду Божию. И здесь важно не количественное соотношение тех и других (пусть даже на одного исповедника приходилась сотня человекоугодников), а принципиальное отношение Церкви к тем и другим. И вот мы видим, что Византийская Церковь прославляла именно исповедников, изгнанных правды ради, будь ли то святой Златоуст, или, например, патриарх Николай Мистик (906-911 г), обличивший царя Льва Философа за незаконный четвертый брак, не говоря о множестве архиереев, пострадавших от еретиков за чистоту веры. Сервилизм в Византии был терпим и широко распространен, но не становился при этом нормой и образцом для подражания. В отличие от советских, византийские иерархи никогда не называли свой сервилизм «бескровным мученичеством» или «спасением церкви», не пытались окружить постыдное явление героическим ореолом. Сервилизм рассматривался как вынужденное, извинительное явление, терпимое лишь при неблагоприятных условиях, которое должно быть уничтожено при первой возможности.

Если быть точным, то сам термин «сервилизм» - раболепство, западного происхождения (от латинского servus – раб). В самой Византии для обозначения подобных явлений употреблялось родное греческое слово: икономия, домостроительство. Термин этот не удачный и не точный, потому что этим же словом обозначается и дело Христово – домостроительство нашего спасения. Византийская «икономия» более означала снисхождение или угождение, в противоположность «акривии» – строгости по правде. Икономией называлось и принятие еретиков в Церковь в сущем сане, и уступки царской власти – вещи довольно разные. Икономия, как синоним сервилизма, касалась именно нравственных вопросов.

Византийская икономия оправдывала свои уступки царям в вопросах нравственных желанием сохранить в неприкосновенности догматическое учение и предание Церкви. И зачастую такие компромиссы были оправданы и неизбежны. Например, патриархи Тарасий и Никифор в конце VIII – начале IX века, хотя и не благословили незаконный брак императора Константина Порфирородного, но и не отлучили его от таинств, опасаясь восстановления ереси иконоборчества, еще только немного приутихшей. Это было в целом разумное, хотя и компромиссное пастырское решение. В то же время ревнители чистоты нравов во главе с преп. Феодором Студитом выступали за более строгое решение по этому вопросу и патриархи их не трогали.

Было много и других ситуаций, когда подобная политика компромиссов уже не была оправданной и вызывала большое возмущение в церковном народе, например, когда речь шла не о беззаконных браках, а об оправдании цареубийства или клятвопреступления. Несомненным, однако, является то, что царская власть в Византии главной своей ценностью провозглашала православное христианство, а главную свою задачу видело в его охране и защите. Вера Церкви была верой империи, общество, образование и культура были христианскими, сердцем империи был храм св. Софии. Ради сохранения такого положения византийские иерархи часто шли на уступки царям в вопросах нравственных. Потерпеть ли беззаконный брак царя или превратить его в гонителя, подобного Юлиану Отступнику? Вопрос нелегкий, особенно для епископов, отвечающих за множество вверенных им душ.

И разве можно решение таких вопросов в Византии соотнести с сервилизмом советских епископов, угождавших открыто богоборческой власти, поставившей своей задачей ликвидацию религии, как таковой, уничтожение не только Церкви, но и самой веры в Бога? Приглашал ли кто-нибудь М. Сергия благословлять браки Сталина или Когановича? Такие ли уступки требовались от советских епископов? Разве не пришлось им хвалить, благословлять и благодарить ту власть, которая в короткий срок уничтожила сотни епископов, десятки тысяч священников и монахов, миллионы верующих, взорвала и осквернила тысячи храмов и православных святынь, которая с младенчества до старости воспитывала людей в безбожии и богоборчестве и духовно погубила десятки миллионов душ? Сравнивать Византийскую империю с советской властью – значит совершать грубый и абсурдный подлог.

В свое время В. Соловьев упрекал византийских иерархов в том, что они ограничили православие одними догматами и богослужебным чином, запретив сюда вмешательство императорам, а область морали предоставили их произволу. Эта оценка сильно преувеличенна, но во многом справедлива. Действительно, Православие, которое есть благодатная жизнь во Христе и Святом Духе, не может быть ограниченно одними догматами и обрядами, и при попрании евангельских заповедей превращается в мертвую форму. Эта опасность серьезно угрожала Византийской Церкви, о чем предупреждал еще св. Симеон Новый Богослов. В конце концов, нравственно ослабленное православие, примирившееся со злом, привело Византию и к догматическим компромиссам в виде Лионской и Флорентийской унии, а затем и к падению самой Византийской империи. Будучи поначалу просто терпимым, затем допустимым, явление сервилизма, или более широко, нравственного минимализма, укоренившись, привело к падению Византии, т. е. было осуждено самим Промыслом Божиим. Поэтому, говоря о том, что византийский сервилизм далеко отстоит от «сергианства», мы не оправдываем и этого постыдного исторического явления. Но как тогда можно оправдывать явление еще более греховное, порожденное самим фактом существования советской церкви?

Восточная Церковь под магометанским игом

Рассматривая положение Восточной Церкви под игом ислама, мы обнаружим гораздо большее сходство с советским периодом истории нашей страны. Первый прецедент отношений с исламской властью подал Иерусалимский патриарх Софроний. В 638 г, после годичной осады Иерусалима он сдал город халифу Омару на определенных условиях. Храмы на святых местах (прежде всего Голгофа и Гроб Господень) оставались во владении Иерусалимской патриархии, половина церквей обращалась в мечети, запрещалась проповедь христианства мусульманам. Христианские храмы, в которые входил халиф Омар, были отобраны мусульманами и обращены в мечети позднее. Впоследствии договор этот многократно нарушался мусульманами, большинство церквей было разрушено. Неоднократно разрушался и самый храм Воскресения над Гробом Господним. И все же договор с Омаром создал некоторую основу для дальнейшего существования Иерусалимской патриархии. Она была признана юридическим лицом, владельцем ряда храмов и участков земли в Палестине, ей было разрешено совершать богослужения, окормлять христиан и даже судить по гражданским делам христианское население. Во внутреннее управление Иерусалимской Церкви магометане в основном не вмешивались, хотя нередко творили внешние насилия и грабежи над христианским населением и духовенством. Самого патриарха выбирал Синод, хотя утверждал его халиф.

Главной чертой этого договора было сохранение земного бытия Иерусалимской Церкви, обеспечение ее легального существования, владение храмами и имуществом, право совершать открытые общественные богослужения. Ценой, которой пришлось платить за это, была не только полная лояльность магометанским властям, молитвы за халифа и его войско, но и что важнее, отказ от христианской проповеди мусульманам и своим чадам, совращаемым в ислам. Арабы же соблазном и насилием переводили в свою веру тысячи христиан – и архипастыри Церкви не смели протестовать против этого, не смели открыто вести противоисламской пропаганды, которая во все времена в исламских странах каралась смертью.

Не следует преувеличивать значения этого договора патриарха Софрония с Омаром. Это был лишь первый прецедент подобного рода. Святитель сдал город на сравнительно почетных условиях, после годовой обороны, так и не дождавшись помощи от Византийского императора Ираклия. Он спасал свою паству от истребления, а святые места от поругания и не мог предвидеть, что православные христиане более уже не будут владеть Святым Градом. Другие отцы Церкви в подобных ситуациях поступали по-другому. Например, блаженный Августин за два столетия до этого укреплял защитников своего города Гиппона, внушая им не сдаваться вандалам-арианам. Гиппон был взят варварами через месяц после кончины святителя. Известно немало случаев, когда святые архипастыри испрашивали чудесную помощь Божию осажденным городам (например, св. Иаков Низибийский в 340 г и др.) Тут многое зависело от обстоятельств места и времени, а главное, от воли Божией.

Более показателен пример падения Константинополя в 1453 г. Флорентийская уния, подписанная незадолго до того императором Иоанном Палеологом с римским папой, не была принята большинством греков. Поскольку в главном храме св. Софии служил униатский патриарх Григорий, а затем кардинал-митрополит Виссарион Никейский, православные на службы туда не ходили. Они отказались помогать и последнему императору Константину Палеологу оборонять город. Столицу павшей империи защищали наемники-генуэзцы. Уже это свидетельствовало о нежелании православных, отвергших унию, отстаивать свое государство и о готовности их принять власть турецкого султана. Поэтому после взятия Константинополя султан Магомет составил фирман, определявший положение Православной Церкви в Османской империи. Во многом он напоминал договор патриарха Софрония с халифом Омаром.

Половина церквей в Царском Граде, в том числе и храм св. Софии, обращались в мечети, остальные оставались в собственности Константинопольской патриархии. Запрещалась проповедь христианства мусульманам, а также противодействие исламской проповеди и насильственному совращению христиан в ислам. При этом патриарх признавался главой христианского народа и получал право собирать дань и судить по гражданским делам христианское население. В целом гражданские права Константинопольского патриарха над христианскими народами даже увеличились по сравнению с его положением в Византийской империи. Под его власть попали даже славянские церкви Сербии и Болгарии, добившиеся ранее автокефалии, а равно и восточные патриархаты в Сирии и Палестине.

Султан сохранил за собой право утверждать патриарха, которого выбирал Синод. Во внутренние дела церкви турки не вмешивались, но их внешние насилия над христианским населением и духовенством превзошли жестокости арабов. Были разгромлены сотни храмов и монастырей, сотни тысяч христиан обращены в ислам. Десятки епархий прекратили свое существование.

Османская империя, в отличие от Римской, не была правовым государством. Султан не был связан даже своими собственными законами: он мог дать права, а мог и забрать их обратно. Тем более на местах не существовало устойчивого правопорядка; любой местный паша (областной правитель), любой местный судья (кадий) мог обижать христиан, как хотел. Никто из местных властей не пытался обуздывать толпу фанатиков, которая творила самосуд над христианами в любое время. Ислам уважал только силу. Христиане в Османской империи были покоренным народом и с ними не церемонились.

Уже в конце XV века сложилась традиция по которой патриарх Константинопольский при вступлении в должность платил султану крупную денежную сумму и, кроме того, каждый год платил дань (харач). Султаны постоянно повышали эти суммы, выбирая того кандидата, который больше заплатит. Добившийся титула патриарх, чтобы расплатиться с долгами, вынужден был продавать архиерейские должности. Началась безобразная симония – поставление в сан по мзде. Лучшие из Константинопольских патриархов пытались бороться с этим постыдным явлением, но тщетно, т.к. иноверная власть ему покровительствовала.

Таким образом, управление Церковью не только попало под контроль антихристианской власти, но в ней водворился безобразный порок – симония, многократно анафематствованный Вселенскими соборами. Последствием этого стала деморализация и нравственное разложение большинства высшего духовенства, ослабление веры, отпадение многих тысяч православных в ислам.

Константинопольскому патриарху пришлось молиться за султана и его воинство – то воинство, которое несло смерть христианским государствам и народам, разорение христианской церкви, в которое насильно отбирали христианских мальчиков в янычары, обращая их в ислам.

Возникает вопрос: какую же пользу принесло церкви это униженное состояние? Стоило ли ради жалких благ легального существования патриархии быть безмолвным свидетелем физической и духовной гибели тысяч христиан, разрушения храмов, неуклонного угасания православной веры на всем Востоке? Можно ли говорить, что такая политика спасла Церковь, когда от древних патриархатов в Египте, Сирии и Палестине, имевших прежде десятки епархий, осталось лишь по несколько приходов, исчезли древние митрополии в Малой Азии и на Балканах, а в самом Константинополе осталось лишь несколько церквей? Почему Греческая Церковь, по примеру древней, не ушла в катакомбы и не продолжила духовной борьбы с исламом, но предпочла сдаться в плен и тихо умирать в плену?

Не возьмемся с точностью ответить на все эти вопросы. Можно только отметить соответствие нравственного уровня, духовной ревности и горения Древней Церкви с ее внешним положением. Та Церковь, которая почти три столетия подвизалась в катакомбах, претерпела гонения и мучения, искала лишь Христа и Царства Его, получила наконец и признание со стороны земного царства и вышла совершать свое благовестническое служение открыто. Но церковь, ослабевшая духовно и нравственно, отказавшаяся от борьбы за веру, за свое христианское государство, церковь, колебавшаяся между унией с ересью и признанием антихристианской власти, такая церковь, конечно, оказалась неспособной отказаться от легального существования, уйти в катакомбы и вести какую-то духовную борьбу с иноверием. Она могла принять только тот минимум прав, который ей был предоставлен.

Отметим, что на временной оси эпоха порабощения Византийской Церкви исламом отстоит на четырнадцать веков от времен апостольской проповеди и возникновения первых христианских общин на этих землях. Христианство за это время прошло в этих народах период возрастания, зрелости и подошло к своему старению. Не Божественная истина Благовестия утратила свою силу, но люди оказались уже неспособны вместить ее, защищать ее и жить ею. Потому уже взятие Константинополя латинянами в 1204 г и распад Византийской империи многие в православном мире восприняли как событие апокалиптическое, близкое к концу мировой истории. То ужасающее падение нравов и угасание веры в Византии, которое предшествовало этому событию и о котором повествуют современники (например, Никита Хониат), способно поразить всякое воображение. Мировая история еще продолжилась, но история Константинополя как Нового Рима завершилась. Турецкое иго только усугубило те язвы, которые открылись ранее в поздне-византийский период, и принесло новые болезни, но отнюдь не исцеление. Поэтому ссылаться на этот период в истории Церкви как на пример для подражания православному человеку по совести невозможно.

Итак, турецкое иго принесло Восточной Церкви новые духовные болезни и поставило ее в тяжкие условия, суть которых сводится к следующему:

1) отказ от проповеди Евангелия внешним и отказ от защиты чад Церкви, совращаемых в ислам;

2) признание и благословение антихристианской исламской власти со всеми ее действиями;

3) признание власти султана над церковью в лице патриарха, которого султан назначает и смещает, а также может принудить к определенным действиям, противным христианской совести;

4) противоканонические порядки в церкви, прежде всего симония, получившая силу обычая;

5) ликвидация богословской школы, угасания монашества, общий упадок веры и нравов;

6) низведение православия на уровень одного из признаков национальной самоидентификации, бытовых особенностей и обрядов («православие – это то, чем мы, греки, отличаемся от турок, итальянцев и армян»).

Итак, сходство между советским «сергианством» и под-турецким сервилизмом есть? Несомненно, так, по крайней мере, с внешней стороны, но существует и важное внутреннее отличие. Под-турецкий сервилизм, как углубление византийского, есть в целом состояние более вынужденное. Восточная Церковь под турками есть церковь плененная, жестоко подчиненная, вынужденная идти на значительные компромиссы, но в то же время не сорадующаяся гонителям, не сотрудничающая с ними. Не у всех есть силы стать исповедниками, но почти все боятся стать отступниками и переступить последнюю черту, из-за которой уже не будет возврата. Да и сама эта черта обозначена ясно: отказ от Христа и переход в ислам. Такому положению плененной церкви в нашей истории ХХ века более всего соответствует период Тихоновской церкви 20-х годов, но не Сергиевской. Последняя раскрыла в себе некоторые принципиально новые стороны, о которых речь впереди.

Греческие христиане времен турецкого ига иногда допускали отречения, подобно апостолу Петру, но потом и горько оплакивали их, подобно ему же. Лица, подобные Иуде Искариоту, встречаются там редко и вызывают всеобщее омерзение. Наиболее яркий пример того, до какого рубежа могли отступать иерархи той эпохи, показал патриарх Григорий V (1811-20 гг). Когда началось греческое восстание 1820 г, султан потребовал, чтобы патриарх анафематствовал повстанцев, как дерзнувших восстать против его «богоустановленной власти». Патриарх выполнил это требование, и во всех церквах зачитали эту анафему. Но вслед за этим пришли к патриарху чиновники султана и потребовали, чтобы он отрекся от самой своей веры. Святитель дал достойный ответ: «напрасно трудитесь, христианский патриарх умирает христианином». За это он был предан на растерзание толпе турок, которые после побоев, повесили его на воротах патриархии. После его убиения турки предали смерти в разных местах еще около 80-ти епископов и сотни священников, подражавших подвигу своего патриарха. (Естественно, что согласившиеся на переход в ислам, никогда бы так не пострадали.) Здесь мы вновь видим черты церкви тихоновской, но не сергиевской.

Много примеров достойного покаяния и исповедничества дает нам Афонский патерик. В нем сохранилось много примеров мученичества, явленных монахами и мирянами. Некоторые из них перед этим по слабости или по неразумию перешли в ислам, но затем загладили свой грех скрытым глубоким покаянием и открытым торжественным исповеданием и мученичеством. Вызвать на себя гнев мучителей было несложно: требовалось только во всеуслышание возгласить, что Магомет есть лжепророк. За такое преступление в исламских странах всегда (и до ныне) полагалась смертная казнь. Характерна при этом реакция всей христианской Церкви. Она открыто молилась за исповедников, поддерживала их в заключении, никогда не посмела бы отрекаться от них, как от нарушителей существующего гражданского закона. После же мученической кончины, погребение и прославление новоявленных святых было также явным для всех христиан. Все брали исповедников Христовых за образец для подражания.

Важной чертой церковного сознания этой тяжелой эпохи было понимание тяжести греха отречения и других противных совести требований исламской власти. Многие, отступившие от веры и не дерзнувшие на мученичество, удалялись в монастыри и там всю жизнь несли тяжелые покаянные труды. Был разработан чин принятия падших через вторичное миропомазание. В монастыри же удалялись иерархи, низложенные турками или вынужденные оставить свои кафедры. Отступничество от Христа воспринималось в целом, как тяжкий грех, а не как особая мудрость или тем более «бескровное мученичество».

(скачать статью полностью)