Чтобы понять любую вещь, нужно поглядеть на нее со стороны. Причем, лучше с нескольких разных сторон, в том числе, разумеется, изнутри. Будь ли то своя душа, будь ли то любое человеческое искусство, ремесло или занятие, будь ли то, наконец, и сама Церковь. Важно и иное: хочешь понять предмет, явление, человеческую личность – надо его полюбить, этот «объект понимания».
То, о чем будет сказано ниже, есть попытка осмысления причин того явления духовной и церковной жизни, которое вьется на умах многих людей. Сама раздробленность христианства на конфессии – проблема, требующая осмысления. В свете того еще, что Иисус Христос обещал создать не кучу конфессий, а единую и единственную свою Церковь. Между тем, в начале 2014 года только упорно не желающему ничего видеть и замечать, еще не стало очевидно, что русское православие вошло в глубокий нравственный кризис. Это связано с проблемой не только «содомского лобби», но и с тем, что его укрывание тоже системно. Вместе с тем, это связано с кризисом и всякого неофициального православия. Сюда же нужно отнести и глубокую неприязнь ко всем попыткам что-то обдумать, понять и деликатно изменить, неприязнь, сложившуюся в самом церковном народе. В целом церковный народ не хочет осознать положение в православной церкви, как кризисное. Те же, кто по долгу службы это знает, отмахиваются любимым аргументом, что, дескать, церковь в кризисе, всегда и постоянно.
И все-таки исторически в церковной жизни накапливаются и проявляются определенные тенденции. Пусть это накопление достаточно не линейно во времени, да и сами тенденции тоже нельзя оценить однозначно. Жизнь сложнее любой схемы. Но проблема в том, что без схематизации жизни, без составления упрощающих моделей, выделяющих главное и не учитывающих всего остального, мы просто не способны мыслить. Причем в любой области: будь ли то физика или история. Вопрос только в том, насколько полны, правильны и понимаемы сами наши модели.
Это предварительное замечание весьма важно, ибо цель нашей небольшой работы весьма амбициозна. Мы претендуем на то, чтобы достаточно кратко обосновать обширное и смелое заявление. В истории Церкви еще в древности постепенно подвергся искажению евангельский аскетический идеал. В этом месте где-то внизу православного здания пролегла серьезная трещина, а на поверхность она выходит сегодня (хотя это не значит, будто не проявлялась и прежде). И это, вообще говоря, не какая-то частная, мелкая ошибка. Речь идет о серьезном, многоплановом явлении, затрагивающем и аскетику, и антропологию, и герменевтику, явлении, имеющем и литургические, и агиографические, и церковно-канонические проекции. И в конечном счете – нравственные.
Конечно, заявленная цель требует глубокого обоснования. В этой связи мне вспоминается один из школьных уроков физики, когда мы переходили от механики к молекулярной теории. Представьте себе, - объясняла учительница,- что законы механики полностью позволяли бы нам описать поведение идеального газа в сосуде. Если для каждой молекулы мы составим уравнения ее движения, введем граничные условия и решим систему этих уравнений, то теоретически мы можем в любой момент времени знать состояние всех молекул газа. Но проблема даже не в том, что уравнений будет слишком много, как и молекул – число с 25 нулями. Проблема в том, что и результат решения, даже если бы его удалось получить, нам ничего не даст. Мы не сможем его оценить. За таким множеством «деревьев» мы не увидим «леса». Это решение не даст нам ни температуры, ни давления газа, ничего из его макропараметров, которые можно измерить.
Вот и перед нами сейчас примерно такая же ситуация. Надо собрать огромное множество свидетельств святых отцов и других древних христианских авторов, сравнить между собою, сопоставить и оценить это с данными истории, т.е. нужно множество конкретных примеров, на которых видно, как определенные теоретические установки влияют на жизненное поведение людей. При этом каждая цитата и каждый эпизод будут лишены хрестоматийной однозначности, они заведомо не оцениваются в категориях «хорошо» и «плохо». Можно попытаться взяться за такое дело. Любой критик, конечно, именно этой работы и потребует. В противном случае обвинит в дилетантизме и поверхностности. Тут же извлечет из своего багажа несколько как бы опровергающих примеров и цитат. А в получившейся чересполосице цитат и фактов, даже если ее всю попытаться максимально аккуратно вывести перед читателем, полностью растворится главный вывод и мораль. Мы найдем скорости всех молекул газа в такую-то секунду, но температуры его не узнаем. Если бы удалось написать такую максимально подробную и аккуратную монографию, учитывающую все известные данные, то ей нужно будет в самый день ее рождения устраивать пышные похороны на книжной полке, предавая ее свеженький труп мышам.
Живость изложения, ясность в развитии мыслей – однозначное и отчасти законное требование читателя. Можно не удовлетворять этому требованию, но тогда придется работать только для себя. Что же делать? Остается пойти таким способом. Главным доказательством правильности или ошибочности наших выводов пусть послужит современная ситуация. Именно потому, что если копнуть историю серьезно, приведя все, что сам знаешь, в поиске этих самых доказательств, то мы рискуем просто угробить всю свою работу.
Оговоримся и еще об одном важном обстоятельстве. Известно, что никакую систему доводов невозможно опровергнуть изнутри ее самой. Но в данном случае для уяснения сугубо внутренней православной проблемы мне помогли суждения со стороны: от не православных христиан, от мусульман, от атеистов и от буддистов. Такие суждения, огромное большинство из которых я не принимаю, тем более, в качестве каких-то своих убеждений. Но они помогли мне самому посмотреть на проблему под новым углом, усомниться в чем-то как будто бы очевидном, о чем прежде не ставилось вопросов. Да и сам путь осмысления занял для автора довольно много лет, и извивы этого пути я, разумеется, опускаю.
Короче говоря, решение задачи я в основном опускаю по уже изложенным соображениям, предлагая достаточно голый ответ. Сходится он или не сходится, судить уже не мне, другого пока не вижу.
Евангельский аскетический идеал
Возражений в том стиле, что настоящее христианство подменяется в православии аскетикой, что и служит к трагедии самого православия, я выслушал предостаточно, чтобы вычленив из этих суждений известную долю правды, сильно на них не реагировать. Утверждение, будто аскетика – это нечто такое искусственное, излишнее, некий экран, заслоняющий от человека Евангелие, действительности в целом не соответствует. Правда здесь появляется лишь в конкретных частностях, на уровне перегибов и крайностей, и мы далее, с Божьей помощью, постараемся увидеть, где именно.
А пока констатируем: евангельское учение Иисуса Христа аскетично. Может быть, во всей проповеди Его аскетика не является центральным местом – все-таки Евангелие гораздо более говорит нам о том, что Бог даровал нам во Христе Иисусе, нежели о том, чего Он от нас потребовал взамен. Однако вот в этой второй части – о том, что потребовал от нас, - аскетика оказывается впереди. Прямые наставления Иисуса и Его притчи о нестяжательности мы не станем выписывать, это общеизвестно. Слова Его об оставлении даже близкородственных связей, о допустимости отказа от брака – ради Царства Божия, - тоже известны всем. Этих наставлений весьма много, они разнообразны и высказаны никак не мимоходом. Это, собственно говоря, именно аскетика и есть: сознательный и добровольный отказ от мирских благ, почестей и имуществ, а также от родственных связей ради весьма высокой и великой цели, которая, безусловно, с лихвой оправдает такое самопожертвование. Выделим лишь существеннейшие, на наш взгляд, черты евангельского аскетического идеала.
Прежде всего, это, конечно, добровольность аскетической жертвы. Наиболее она заметна на примере ответа богатому юноше: если хочешь совершен быть (Мф. 19, 21). Принуждения нет. Если бы было принуждение, то это уже не аскетикой надо было назвать, а порабощением человека. И эта добровольность, по сути дела, так и осталась в христианстве на все века, основная проблема проявилась вовсе не в нарушении этого принципа.
Другая, более важная черта состоит в той цели, которой посвящается вся аскетика. Цель эта – за пределами сей жизни, но отчасти и в ней самой. Цель – Царство Божие. Ради Царства Божия и только него Иисус и велит нам оставлять все, с чем расстаемся. Много книг посвятили библеисты раскрытию этого понятия в самом евангельском первоисточнике, научили вроде бы нас отличать смысл, вложенный сюда Иисусом, от неких представлений о положении души в загробной жизни. Переводчики постарались в текст новых переводов втолкнуть более ясное сочетание: Царство Небес. Не Царство в Небесах, а правление Небес в жизни Божьего народа. Кстати, славянский богослужебный текст в этом отношении довольно точен. Помню, как поправлял одну певчую на клиросе: не помяни нас, Господи, егда приидеши во Царствие Твое, а егда приидеши во Царствии Твоем. Второй текст в книге правилен. И разница в смысле очень велика. Не Господь придет в свое Царствие, некое далекое отсюда место, а наоборот, Он вернется сюда в качестве Царствующего, во главе своего Царства, которое будет здесь, а не там. Он будет здесь в своем Царстве, в славе своего Царства.
Итак, реальность Царства Небесного двояка: частично это некое уже – в жизни Божьего народа, Церкви, а частично и в совершенстве некое потом – по возвращении Царя Христа и по воскресении мертвых. Но в любом случае – это реальность посюсторонняя, а не потусторонняя.
И очень важно, что и для Иисуса, и для Его апостолов эта реальность Царства как бы неразрывна. То есть, если Царство – это некое уже, то и его потом – это нечто недалекое. Оно будет скоро. А если так, то аскетическая проекция учения о Царстве очевидна. Отказываемся от любых излишеств мира сего, потому что сам этот мир (и все, что в нем) скоро сгинет. Над Божьим народом нависает некая крышка, которая вскоре захлопнется, и жизнь радикально изменится: земля и все дела ее сгорят, будет новое небо и новая земля.
Если же не так, то совершенно обессмысливаются слова Иисуса (и Иоанна Крестителя), что Царство Небес приблизилось. Оно приблизилось в двух смыслах: и в том, что вход туда открывается верующим в Иисуса, как Христа, прямо сейчас, по мере веры, и в том, что слава Царства, окончательное исполнение всех ожиданий тоже недалеко.
Итак, вот цель аскетики. Отказываемся от чего-то ради Царства и своего участия в нем. Что бы в реальности это могло значить? Ответ дает великое поручение Христа. Участников Царства Он призывает к свидетельству, к проповеди другим людям, которые должны услышать весть о Царстве, чем скорее, тем лучше. Вот и нужно отказаться от обременяющих душу тягот материальной жизни, чтобы тем удобнее выполнять это миссионерское задание. Свободный от имущества и семьи человек более подвижен, менее нравственно уязвим в случае неизбежных скорбей за свою проповедь. Его невозможно принудить, истязая его семью, которой у него нет. Да и сама эта семья не набрасывает на него путы молчания.
Итак, первый, эсхатологический аспект аскетики евангельской тянет за собою второй – миссионерский. А с ним неизбежно и третий – социальный. Ведь проповедь Царства должна постоянно свидетельствоваться делами Царства. Со стороны человека это благотворительность. Со стороны Духа Божьего – случаи чудесной помощи, знамения. Отказываемся от материальных благ в пользу нуждающихся. Если угодно, своим ускользающим, непостоянным материальным богатством, которое за эту его скользкость Христос именовал «неправедным», приобретаем себе друзей, чтобы через такое дело и с их помощью быть принятыми в вечные обители (см. Лк. 16,9).
История ранней Церкви, описанная и отраженная в Новом Завете и в писаниях Мужей апостольских, показывает аскетику именно во всех этих трех важнейших составляющих направлениях: и социальном, и миссионерском, и главное, в конечном счете, эсхатологическом. Например, Павел усмиряет и порабощает тело свое, чтобы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным (см.: 1 Кор. 9, 27). Он предлагает верующим безбрачие, как нечто более удобное, ибо проходит образ мира сего (1 Кор. 7, 31). Ему вторит Иоанн: мир проходит и похоть его (1 Ин. 2, 17). Иерусалимская община, уже знавшая, что такое социальный еврейский аскетизм, именно его и являет на заре своего существования, чтобы все видели, что община Иисуса реально живет совсем по иным принципам, которые не от мира сего.
Все это у первых христиан есть.
Нет того, что появится в аскетике позже. Но тут мы вынуждены уткнуться в самую главную духовную проблему христианства вообще – эсхатологическую. Сказали мы уже, что Иисус и апостолы возвещают постоянно: скоро, скоро, скоро! Не прейдет род сей, как крышка захлопнется. Конечно, можно сказать, что все это оправдалось в трагедии Иудейской войны. Для Народа, Города и Храма крышка, действительно, захлопнулась. Можно гадать, как именно понимать беседу Иисуса о последних временах, точно ли она для нас передана евангелистами, правильно ли мы понимаем ее сейчас, но несомненны два очевидных положения.
Во-первых, история мира не свелась к истории Иерусалима, и не закончилась ни в 70, ни в 135 г.
Во-вторых, уже тогда очень многие христиане, если не все, и сами апостолы (если не все) ожидали более глобального конца. Об этом свидетельствуют и послания Павла к Фессалоникийцам, и его пастырские послания. Там и здесь описана ситуация некой апокалиптической паники, такого ожидания скорого, скорейшего конца, которое парализует волю (некоторых) христиан к какой-либо осмысленной деятельности на земле, трудовой и семейной. В обоих случаях Павел выводит своих эсхатологически растерявшихся адресатов из оцепенения: скоро, но не совсем сейчас. Еще успеете и поработать, и вдову замуж выдать, и социально состоявшихся людей в епископы избрать.
На таком фоне возникает законный и глобальный вопрос к Богу: почему так? Что случилось со сроками, что Ты имел в виду? Непростой вопрос, но придется удовольствоваться тем, что из наших уст он не корректен до глумливого. Ведь именно благодаря тому, что «Бог ошибся» и история продолжилась, у нас самих появился хоть какой-то личный шанс на участие в Царстве.
Тогда следом идет другой вопрос, уже относящийся непосредственно к нашей теме: а как быть с евангельским аскетическим идеалом? Когда самый главный в нем стимул – спешка - сходит на нет, становится уже не главным. Дело уже не в том, что не успеем мы обойти городов Израиля, как придет Сын Человеческий. Пройдены эти города уже давно. А жизнь продолжается. Так что же? Оставим аскетику и станем сибаритами?
Вопрос тяжел и серьезен, причем на самом деле. Его можно замалчивать, объявлять незаконным, но жизнь просто заставляет его решать. И уже больше нет нового, четко вычерченного эталона. Евангельско-апостольский аскетический идеал, отраженный в Новом завете, нравственно-канонический, если хотите, мы не сможем выдержать неизменным, ничуть не поколебленным, просто физически. Не те условия, не тот «градус ожидания». Мы неизбежно как-то исказим этот идеал, преломим его в своей жизни. Но как это сделать с наименьшими потерями смысла?
У меня нет ответа. Но хотя бы очень приблизительно и начерно можно проследить, что в этом отношении получилось в реальной церковной истории, а потом подумать: стоит ли повторять?
Этап миссии среди философов
Конец I и начало II века знаменуются продолжением скорых эсхатологических ожиданий. Но после 135 года, новой кровавой драмы в Палестине, так же не приведшей к окончанию мировой истории, Церковь окончательно понимает, что в ее жизни начинается новый этап. В этом обществе ей придется жить, проповедовать и состязаться. Писания апологетов – это и есть начало состязания с языческой философией и культурой.
А главная черта эллинской философии – это глубокий, непреодолимый дуализм плоти и духа. Так у гностиков, так и у неоплатоников, так и у стоиков. Материя, плоть, как вещь преходящая, только в силу этого принципиально ниже всего духовного. Она есть в лучшем случае некое пассивное несовершенство, в худшем – сознательное творение злого демиурга. В любом случае материя носительница зла. А дух – соответственно, носитель и источник добра. Отсюда понятны и аскетические устремления философов: освободить душу из плотской темницы, где она оказалась по факту в силу неких причин, понимаемых разными философами по-разному. Единство в одном: тело – темница души. Темницу нужно разрушить, пленницу – освободить.
Церковь в послеапостольские времена долго и упорно борется с гностическими воззрениями, проповедует в среде образованных людей, у которых весь этот дуализм плоти и духа составляет важнейшую, аксиоматическую основу. Между тем, основа эта просто ошибочна. Деление мира на материальный и духовный искусственно. Деление человека на плоть и дух – не более чем схема, очень сильно упрощающая сложную реальность. Главное же в том, что библейскому учению этот дуализм не свойствен.
В борьбе с гностицизмом Церковь преодолевает его, но не вполне. Сказывается отчасти и некоторый разрыв живой преемственности с иудейским миром, однозначно и окончательно отказавшимся от Иисуса, как Христа. И вот, видимая победа одной идеи над другою, как это нередко бывает, сопровождается частичным заимствованием. В миссии это вполне нормальное явление. Убедить эллина-философа, что христианство хоть чего-то стоит, можно лишь показав, что это учение «духовно», что оно действительно способно устремить человека к чему-то большему плотских удовольствий. Все учения наш философ собирается мерить по аскетической шкале. И если окажется, что христианская аскетика «круче», то тогда… Он еще подумает.
В таких условиях сам аскетический идеал (пока не говорим о его воплощении) неизбежно должен сдвинуться от евангельской установки к некой новой. Евангельскому и апостольскому аскетизму дуализм плоти и духа никак не свойствен. В Церкви первых веков это понимали и не забывали. Тем не менее, с утратой главного стержня евангельской аскезы (эсхатологического), этот дуализм начинает постепенно проникать и в христианское сознание.
Проявилось это, прежде всего, в культе мученичества и девства. Этот культ (оговоримся сразу) следует отличать от почитания самих мучеников. Речь не о том, что мученики и девственники не суть герои духа, а о том, что они – якобы христиане «первого сорта», остальные же – в лучшем случае второй сорт. Монтанизм, учение Тертуллиана, затем новацианский и особенно донатистский расколы дают этому явлению наглядные иллюстрации. Фанатики-раскольники желают стать мучениками и с этой целью нападают с дубинами на язычников, чтобы ответным ударом быть убитыми, якобы за Христа. Брак и семья осуждаются в принципе. Церковь святых провозглашается церковью мучеников и девственников. Суждение о таком сложном явлении, как нравственный портрет человека, суждение, принадлежащее, вообще говоря, только Богу, вручается человеку и притом лишь по паре внешних, формальных признаков. Конечно, Церковь в целом не принимала этих раскольнических и еретических извращений, но это лишь тогда, когда они становились явными. Ведь все эти извращенные культы девства и мученичества выросли сами в церковной же среде, от которой потом отделялись, но и отделялись в качестве именно «святой церкви», и не иначе. Понятно, что такое могло быть, когда и сами идеалы девства и мученичества росли в Церкви, пусть и не в извращенной форме.
Однако уже тогда речь должна идти о сдвиге аскетического идеала от миссионерско-социальной направленности к направленности личного совершенства. Девство – это личное состояние девственника. Если оно что-то дает, то только ему самому. А Церкви – почти ничего. Лишь в долгосрочной перспективе предполагается, что такой самосовершенный христианин пригодится Церкви в качестве духоносца и\или посмертного молитвенника. Но важно, что его собственная мотивация, как аскета, устремляется на себя, а не на Церковь. И это важно хотя бы осознать.
Строительство Царства Божия от апостольской проповеди постепенно переходит на задачу иную: принеси в Царство самого себя, потом и другие сами за тобой подтянутся. Разница заметная! Да и само понимание Царства Божия по сравнению с евангельскими временами сильно изменяется. Оно превращается в дальнюю страну в небесах, где долго-долго будут обитать души умерших до дня судного. Впрочем, такое переосмысление уже неизбежно. За него нельзя осудить людей вообще. Они могли бы избежать этого переосмысления лишь в том случае, если бы у этих строк не нашлось ни писателя, ни читателя.
Радикально переосмысливаются, впрочем, важные ключевые термины Нового Завета. Не только Царство Божие, но, например, плоть. У Иисуса и Павла – это слово означает целостного эмпирического человека в том виде, как он есть, а не как должен быть. Соответственно, плотской человек – это тот, кто живет только лишь по естественным потребностям и законам, не ища ничего большего. А духовный человек у апостолов – это не «сушеный аскетическими подвигами», а живущий в повелениях Божьего Духа. Понятно теперь, что у Павла борьба между плотью и духом, описанная в посланиях Римлянам и Галатам, не подается как оправдание некоему аскетическому «умерщвлению плоти», но знаменует смену жизненных ценностей и принципов, переход от жизни по обычаям мира сего к жизни в руководстве Божиим Духом. Но со временем, как видим, слова апостола, потерявшие свой библейский контекст, стали пониматься в философском, дуалистическом контексте. И в этом виде стали нам ближе и привычнее. Мы гораздо быстрее и проще сообразим, будто Павел, имел в виду, что тело человека, его физическая плоть, служит тем тухлым мясом, в котором сами собой заводятся мухи всех греховных страстей. «Мясо» сие надо «посолить и пожарить» аскетическими подвигами, и мух станет меньше. Но Павел все-таки писал о другом.
Нельзя забывать и о естественном искушении любого практикующего подвижника. Оно состоит в «пелагианстве»: забвении о благодати и милости Божией на фоне своих достигнутых аскетических результатов. Человек воображает, будто Бог его помилует за какие-то дела. Установка, разумеется, антиевангельская. И конечно, в Церкви такое прямое, высказанное пелагианство всегда понималось и всегда осуждалось. Тем не менее, сказать, что и «подсознание» членов церкви вполне очищено от такой ложной надежды, – трудно. Вопреки своим собственным убеждениям мы все же продолжаем надеяться на свои дела, не отдавая себе в этом отчета. Вопрос: на какие тогда дела мы надеемся? И тут тоже будет разница «по отрицательной шкале». Одно дело, если у человека в запасе дела миссии и милосердия, и совсем другое – если это посты и бдения. Тот и другой знают, что нельзя надеяться на дела, оба в тайне от самих себя все же надеются. Но у первого, на мой взгляд, положение все-таки получше.
Так или иначе, если иронию отложить, факт состоит в том, что пелагианство, учение, отрицающее всеобщую греховную испорченность человека, проповедующее «самоспасение» человека лишь при внешнем и поверхностном содействии Божьей благодати, - это учение родилось среди аскетов, причем аскетов уже не евангельского типа. Повторим, Церковью оно осуждено сразу и навсегда. Но корни его, уходящие в подсознание, остаются.
...
скачать книгу полностью |
